Попытка анализа истерии (Дора: история болезни)Зигмунд Фрейд
ПОСЛЕСЛОВИЕХотя этому сообщению я дал название «Фрагмент анализа», очевидно, что оно неполно в более значительной степени, чем можно было бы ожидать, исходя из его названия. Поэтому было бы неплохо, если бы я попытался объяснить эти пробелы, ни в коем случае не являющиеся случайными. Целый ряд результатов анализа остался в стороне, так как он из-за внезапного прекращения лечения был или недостаточно хорошо известен, или нуждался в продолжении исследования до какого-то общего вывода. Несколько раз, когда мне это казалось допустимым, я указывал на вероятное продолжение отдельных завязок. Ни в коем случае не являющаяся само собой понятной техника, посредством которой только и можно из сырого материала ассоциаций выявить его чистое содержание в виде ценных бессознательных мыслей, мною вообще здесь полностью обойдена. Остается и тот недостаток, что читатель не сможет убедиться в корректности моего подхода при таком способе изложения. Но я пришел к выводу, что абсолютно невозможно обсуждать заодно и технику анализа, и внутренний контекст какого-либо случая истерии. Для меня это было бы почти невозможным достижением, а для читателя стало бы неусваиваемым. Да и вообще эта техника требует отдельного особого представления, где она должна объясняться посредством многочисленных примеров, взятых из самых разных случаев, а кроме того, она может там совершенно не учитывать полученный результат. Точно так же я не пытался здесь обосновать психологические предпосылки, о которых можно догадаться по моим описаниям психических феноменов. Какое-либо мимолетное обоснование ничего бы не дало; подробное же было бы само по себе уже отдельной работой. Я могу только заверить, что, не будучи обязанным ни одной из известных психологических теорий, я непредвзято подошел к изучению феноменов, которое открывает наблюдение психоневротиков, и что потом я так долго не высказывал своего мнения, пока оно не показалось мне созревшим для того, чтобы можно было дать отчет о наблюдаемых мной закономерностях. Я вовсе не горжусь тем, что избегаю умозрительных взглядов, хотя материал для наших гипотез приобретен в результате самого широчайшего и кропотливейшего наблюдения. Особенно же решительность моей точки зрения на проблему бессознательного может вызвать недовольство, так как бессознательными представлениями, мыслями и побуждениями я оперирую так, словно бы они были такими же хорошо известными и несомненными объектами психологии, как и все сознательное. Но я уверен в том, что тот, кто решится исследовать ту же самую область явлений именно нашим методом, не сможет обойтись без того, чтобы стать на ту же самую точку зрения, несмотря на все протесты философов. Те коллеги, которые считают мою теорию истерии чисто психологической и потому неспособной разрешить какую-либо патологическую проблему, наверняка, заметят, читая эту работу, что их упрек, относящийся к особенностям техники, несправедливым образом переносится и на нашу теорию. Чисто психологической является лишь терапевтическая техника. Моя теория ни в коем случае не упускает возможности указать на органический фундамент невроза, хотя она и ищет таковые не в патолого-анатомических изменениях, а пытается ожидаемые химические изменения, не обнаруживаемые пока, временно заместить органическими функциями. По-видимому, никто не может отказать в таковом характере одному из органических факторов – сексуальной функции, в которой я вижу фундамент истерии, как и вообще всех неврозов. Теория сексуальной жизни, как я полагаю, не может быть лишена гипотезы об особых, возбуждающе действующих сексуальных материалах. Интоксикации и абстиненции при использовании определенных хронических ядов, конечно же, находятся в основе всех болезней, с которыми нас знакомит клиника, и, прежде всего, в основе врожденных психоневрозов. То, что уже сегодня можно сказать о «соматической встречности», об инфантильном ядре перверсий, об эрогенных зонах и бисексуальной предрасположенности, я также не изложил в этой работе подробно, я только выделил места, в которых анализ наталкивался на этот органический фундамент симптомов. Большего и нельзя сделать на отдельно взятом случае. Те же упомянутые выше причины вынудили меня отказаться даже от беглого объяснения этих моментов. Отсюда проистекает мощный довод в пользу новых работ, опирающихся на большое число анализов. Этой столь несовершенной публикацией я хотел все же достичь двух целей. Во-первых, в качестве дополнения к моей книге о толковании сновидений показать, как это обычно бесполезное искусство может применяться для открытия утаиваемого и вытесненного в душевной жизни. Потому в анализе обоих сообщаемых здесь сновидений учитывается и техника толкования сновидений, которая во многом подобна психоаналитической. Во-вторых, я хотел пробудить интерес к целому ряду отношений, являющихся для науки на сегодня совершенно неизвестными, так как их можно открыть только применяя этот определенный метод. Об усложненности психических процессов при истерии, одновременности сосуществования различнейших побуждений, взаимосвязи противоположностей, вытеснениях и смещениях и о многом другом, наверное, до конца никто так и не смог догадаться. Подчеркивание Жане идеи фикс, которая перемещается в симптом, ничего другого не означает, как только действительно жалкую схематизацию. Невозможно будет устранить и мысль-догадку, что побуждения, представления, которым не хватает силы дойти до сознания, иначе воздействуют друг на друга, по-другому развиваются и ведут к другим проявлениям, чем те, которые называются нами «нормальными», так как они осознаются. Если все это настолько ясно, то ничто больше не стоит на пути понимания терапии, которая устраняет невротические симптомы посредством того, что она представления первого ряда превращает в нормальные. Мне надо было также показать, что сексуальность вмешивается не только в качестве лишь один раз появившейся deus ex machina [11] в каком-нибудь месте в ходе характерных для истерии процессов, но и является движущей силой любых единичных симптомов и каждого отдельного проявления какого-либо симптома. Проявления болезни, говоря прямо, являются сексуальной деятельностью больных. Отдельно взятый случай никогда не сможет доказать такой обобщенный, тезис, но я могу лишь опять повторить заново, что я нигде не нашел ничего другого. Сексуальность действительно является ключом к проблеме психоневроза, как и вообще всех неврозов. Тот, кто пренебрегает им, никогда не будет в состоянии открывать. Я ожидаю новых исследований, которые могли бы устранить или ограничить это правило. То, что я до сих пор услышал против, было выражением личного неодобрения или неверия, на что достаточно возражения словами Шарко: «Са n'empeche pas d'exister». [12] Этот случай из истории болезни и лечения, фрагмент которой я опубликовал здесь, не подходит и для того, чтобы показать ценность психоаналитической терапии в правильном свете. Не только краткость периода лечения, едва ли составившая три месяца, но и другой присущий этому случаю момент помешали тому, чтобы курс лечения закончился обычно достигаемым, признаваемым больным и его родственниками улучшением, приводящим к более или менее полному излечению. Такие радующие результаты достигаются там, где болезненные проявления поддерживаются лишь внутренним конфликтом между относящимися к сексуальности побуждениями. В таких случаях видишь состояние больного улучшенным в такой степени, в какой удалось перевести патогенный материал в нормальный для разрешения психических проблем больного. По-другому протекает все там, где симптомы ставятся на службу внешних мотивов жизни, как это и было с Дорой в последние два года. Вы будете поражены и даже можете легко быть сбиты с толку, когда узнаете, что состояние больной не стало заметно лучшим, несмотря на нашу далеко продвинувшуюся работу. В действительности же не все так плохо. Да, симптомы не исчезли во время работы, а лишь спустя некоторое время после нее, когда уже были прерваны отношения с врачом. В действительности же такая отсрочка излечения или улучшения по времени вызывается только личностью врача. Чтобы сделать понятным такое положение дел, я должен начать несколько издалека. Во время психоаналитического курса лечения задерживается образование новых симптомов, можно даже сказать, что это закономерно. Но продуктивность невроза ни в коем случае не затухает, а начинает создавать особый род чаще всего бессознательных мыслительных образований, которые можно оделить названием «переносы». Но чем же являются переносы? Это новые издания, копирование побуждений и фантазий, которые должны пробуждаться и осознаваться во время проникновения анализа вглубь с характерным для этого сплава замещением прежнего значимого лица личностью врача. Другими словами: целый ряд более ранних психических переживаний оживает вновь, но не в виде воспоминаний, а как актуальное отношение к личности врача. Имеются такие переносы, которые по содержанию совершенно ничем не отличаются от своего прототипа. Таким образом, это, в контексте нашего сравнения, просто перепечатка, неизмененное переиздание. Другие же осуществляются более искусно, они испытали смягчение своего содержания, сублимацию, как я говорю, и могут осознаваться, когда они откликаются на какую-либо ловко использованную особенность в личности или в отношениях с врачом. Таким образом, это уже не перепечатки, а скорее переработки. Когда занимаешься теорией аналитической техники, то начинаешь понимать, что перенос является чем-то появляющимся неизбежно. По меньшей мере, в практической работе получаешь убеждение в том, что нет никаких средств для того, чтобы можно было от него уклониться, и что с этим последним творением болезни нужно так же бороться, как и со всеми прежними. Только эта часть работы является во многом гораздо трудней. Толкованию сновидений, извлечению бессознательных мыслей и воспоминаний из ассоциаций больного и другим подобным искусствам переводчика легко научиться, здесь текст поставляет сам больной. И лишь перенос необходимо разгадывать практически самостоятельно, опираясь на незначительные детали и не обвиняя себя за произвол. Но нельзя обходить работу с переносом, так как он применяется для построения всех препятствий, делающих недоступным материал, получаемый в курсе лечения, и потому что ощущение убеждения в верности конструируемых связей вызывается у больного только после устранения переноса. Врачи были бы склонны считать большим недостатком и без того неудобного метода то, что перенос еще дополнительно увеличивает работу врача посредством создания какого-то нового рода болезненных психических продуктов. Возможно, они даже захотели бы вывести из существования переносов нанесение вреда больному в ходе аналитического курса лечения. И оба раза впали бы в заблуждение. Работы для врача из-за переноса не становится больше; ему может быть совершенно безразлично, будет ли преодолено соответствующее побуждение больного в связи с его (врача) личностью или с личностью кого-то другого. Наш курс лечения не навязывает больному посредством переноса никаких новых усилий, которых бы он не осуществлял также и обычно. Если излечение неврозов появляется и в лечебных учреждениях, где психоаналитическое лечение исключалось, если можно говорить, что истерик излечивается не посредством метода, а посредством личности врача, если обнаруживается определенный вид слепой зависимости и длительной прикованности больного к врачу, освободившему его гипнотическим внушением от его симптомов, то научное объяснение всего этого нужно искать в «переносах», постоянно осуществляемых больными по отношению к врачу. Психоаналитическое лечение не создает переноса, оно лишь открывает его, как и все остальное, скрытое в душевной жизни. Различие проявляется только в том, что в других видах терапии больной спонтанно воскрешает в результате своего лечения лишь нежные и дружеские переносы. Там, где они не могут выявиться, больной уходит, насколько можно быстро, не испытав никакого воздействия от врача, который не стал для него «симпатичным». В психоанализе же, напротив, в соответствии с изменяющейся структурой мотивов, пробуждаются все побуждения, даже враждебные. Посредством осознания они используются для анализа, и этим перенос вновь и вновь уничтожается. Перенос, который рассматривался ранее в качестве наибольшего препятствования для психоаналитического лечения, становится и его самым мощным вспомогательным средством, если всякий раз его удается разгадать и перевести больному. [Дополнение 1923 года. То, что говорится здесь о переносе, находит затем свое продолжение в технической работе о «любви в переносе»; см. статью «Замечания о любви в переносе», 1915 г.] Я вынужден был сказать о переносе, так как особенности анализа Доры я могу объяснить только этим моментом. То, что составляет его достоинство и позволяет считать его подходящим для первой, вводной публикации, а именно, его особенная очевидность, это же самое прочно связано и с его большим недостатком, приведшим к преждевременному окончанию. Мне не удалось стать вовремя хозяином переноса. Из-за услужливости, с которой Дора во время лечения предоставляла в мое распоряжение часть патогенного материала, я забыл о необходимой предосторожности, «о тщательном поиске первых признаков переноса, каковой она уже подготавливала посредством другой, оставшейся для меня неизвестной частью того же самого материала. Вначале было совершенно ясно, что в ее фантазиях я замещал отца, несмотря даже на различие в возрасте. И наяву она постоянно сравнивала меня с ним, даже пыталась боязливо выяснить, совершенно ли честен я по отношению к ней, так как отец „всегда предпочитал скрытность и нечистые дела“. Когда попозже появилось первое сновидение, в котором она предупреждала о том, что оставит этот курс лечения, как в свое время дом господина К., я должен был стать осторожнее, а ее внимание привлечь к тому, что „сейчас Вы сделали перенос с господина К. на меня. Вы что-то заметили, что позволяет Вам сделать вывод о недобрых намерениях, которые подобны намерениям господина К. (прямо или в какой-нибудь измененной форме), или же Вам что-то пришло в голову относительно меня или стало конкретно известно обо мне, что в такой же степени вызывает у Вас антипатию, как это было ранее в отношениях с господином К.?“ Тогда бы ее внимание было направлено на какую-нибудь деталь в нашем общении, в моей личности или в моих отношениях, за которым нечто аналогичное, но несравнимо более важное, касающееся господина К., сохранялось в тайне. А посредством устранения этого переноса анализ получил бы доступ к этому новому, вероятно, подлинному материалу воспоминаний. Но я упустил это первое предостережение, полагая, что еще достаточно времени, так как еще не выявились другие грани переноса и материал этот еще не прочного места в анализе. Так я оказался пораженным переносом. Из-за X., которым я напоминал ей господина К., она отомстила мне так, как хотела бы отомстить господину К., и оставила меня, веря в то, что обманута и оставлена мною точно так же, как им. Таким образом, одну из существенных частей своих воспоминаний и фантазий она просто отреагировала, вместо того, чтобы репродуцировать их в курсе лечения. Естественно, что я не могу знать, чем было это для X. Я предполагаю, что оно относилось к деньгам или было ревностью к одной из других пациенток, которая после своего излечения продолжала общаться с моей семьей. Если переносы рано включаются в анализ, то его течение становится неясным и замедленным, однако его прочность тогда лучше предохраняет от неожиданных, непреодолимых сопротивлений. Во втором сновидении Доры перенос представлен в нескольких явных намеках. Когда она его рассказала, я еще не знал, а узнал лишь спустя два дня, что у нас осталось лишь два часа работы (два сеанса) – то же самое время, которое она провела перед картиной Сикстинской Мадонны, и которое вместе с небольшой корректурой (два часа вместо двух с половиной) она сделала масштабом не пройденного ею пути вокруг озера. Стремление и ожидание в сновидении, относящееся к молодому мужчине в Германии, и ожидания, что господин К. женится на ней, она выразила в переносе еще несколько дней назад. Курс лечения слишком долго длится, у нее не хватит терпения так долго ждать. В то же время в первые недели она показала достаточное понимание относительно моего заявления, что полное восстановление ее психического здоровья займет примерно один год, и все это без всяких возражений. Отклонение сопровождения в сновидении – ей лучше идти одной, которое также происходит при посещении Дрезденской Галереи, я должен был, конечно, узнать в определенный для этого день. Оно, вероятно, имело такой смысл: так как все мужчины уж слишком гнусны, то лучше для меня вообще не выходить замуж. Это подразумевает месть. [Чем дальше по времени я удаляюсь от окончания этого анализа, тем все более убеждаюсь, что моя техническая ошибка состояла в том, что я упустил время разгадать и сообщить больной, что гомосексуальное (гинекофилическое) любовное влечение к госпоже К. было самым сильным среди всех бессознательных влечений ее душевной жизни. Я должен был разгадать, что не кто иной, как только эта женщина могла быть главным источником ее познаний в сексуальных вещах, та самая личность, которая потом ее обвинила в интересе к таким предметам. Действительно, ведь было слишком странно, что Дора знала все связанное с непристойным и никогда не хотела знать, каким источником она пользовалась. Я должен был исследовать эту загадку, я должен был найти мотив такого особого вытеснения. Тогда второе сновидение выдало бы его мне. Беспощадная мстительность, которой это сновидение дало возможность проявиться, подходила как не что другое для того, чтобы скрыть противоположное устремление, благородство, с которым она прощает предательство любимой подруги и от всех скрывает, что та сама посвятила ее в сексуальные открытия, на знание которых позднее донесла. До признания значимости гомосексуальных устремлений у психоневротиков я часто приходил в тупик при лечении пациентов или попадал в сплошное замешательство.] Там, где побуждения к жестокости и мотивы мести, уже в самой жизни используемые для сохранения симптомов, переносятся во время лечения на врача, причем, у того не хватает времени, на соотнесение их со своими истинными источниками для отделения от своей личности; там нет никакого чуда в том, что состояние больного не поддается терапевтическим воздействиям. Посредством чего же еще мог бы больной так эффектно мстить, как не показом того, насколько бессильным и неспособным является врач? Все же я не склонен недооценивать терапевтическую ценность даже такого фрагментарного лечения, каковым был случай Доры. Лишь через 15 месяцев после окончания лечения и этой записи я получил сообщение о состоянии моей пациентки, а с ним и об исходе всего курса лечения. Совершенно неслучайно, 1 апреля (мы знаем, что числа для нее никогда не были безразличными), она появилась у меня, чтобы завершить свою историю и заново попросить помощи. Но одного взгляда на то, как она выглядела, было достаточно, чтобы догадаться, что ничего серьезного за ее просьбой не стояло. Примерно через пять недель после того, как она прекратила лечение, она еще была в «неразберихе», как она сказала. Затем наступило почти полное выздоровление, припадки стали реже, настроение улучшилось. В мае прошедшего года у супругов К. умер один ребенок, который постоянно прихварывал. Этот печальный случай послужил ей поводом для визита к К. с выражением соболезнования. Она была принята ими так, словно в течение этих последних трех лет ничего не произошло. Она примирилась с ними, осознала свою месть и, к своему удовлетворению, завершила все это дело. Госпоже она сказала: «Я знаю, что у тебя связь с папой», и та ничего не отрицала. Господина она принудила признать оспариваемую им ранее сцену на озере и рассказала об этом оправдывающем ее признании своему отцу. Больше с тех пор она не общалась с той семьей. Дела ее шли потом очень хорошо вплоть до середины октября, когда вновь появился приступ безголосия, продолжавшийся шесть недель. Пораженный этим сообщением я спрашиваю, был ли для этого повод, и слышу, что этот припадок возник после сильного испуга. Она увидела, как повозка кого-то переехала. В конце концов, оказалось, что несчастье коснулось не кого другого, как господина К. В один из дней она увидала его на улице. Он встретился ей в оживленном месте, остановился перед ней в смущении и вот в такой самозабвенности был сбит на землю повозкой. [Интересное дополнение к обсуждавшимся в моей «Психопатологии повседневной жизни» косвенным попыткам самоубийства.] Впрочем, она убедилась, что он отделался лишь незначительным испугом. В ней до сих пор что-то тихо шевелится, когда она слышит разговоры о связи папы с госпожой К., в отношения которых обычно она больше не вмешивается. Она живет своей учебой, не собираясь выходить замуж. Мою помощь она искала из-за правосторонней невралгии лица, сохранявшейся сейчас и днем, и ночью. С какого времени? «Ровно четырнадцать дней назад». [См. значение этого срока и его отношение к теме мести в анализе второго сновидения.] Я должен был улыбнуться, так как мог показать ей, что ровно четырнадцать дней назад она прочитала в газете упоминавшее меня сообщение, что она и подтвердила (1902 год). Итак, то, что выдавалось за невралгию лица, соответствовало самонаказанию, раскаянию из-за пощечины, которую она когда-то дала господину К., и из-за мести мне в переносе, тянущемся еще оттуда. Какого вида помощи она хотела добиться от меня, я не знаю, но я обещал простить ей то, что она лишила меня удовлетворения, касающегося более основательного освобождения ее от страданий. Впрочем, прошли уже годы после этого посещения. С тех пор эта девушка вышла замуж, и именно за того молодого мужчину, если меня не обманывают все те знаки, которые обнаруживаются в ассоциациях в начале анализа второго сновидения. Если первое сновидение обозначает поворот от любимого мужчины назад к отцу, то есть бегство из жизни в болезнь, то второе сновидение, конечно, оповещало, что она отрывается от отца и возвращается к жизни. |
1.8.2015 12:31 19.7.2015 11:55 12.7.2015 21:31 |